Классики и современники

[rummi]

Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.

[rummi]

...
Но час прозренья всё же неизбежен.
И твердь скалы обрушив на пути,
Вберём земли живой неведомую свежесть,
Чтоб силу чувства в новом обрести.

Октябрь 2007



«Чем больше я живу произведением и проникаюсь его смыслом, тем больше новых красот я в нем открываю, — писала Ландовска.
— Затем я развиваю и углубляю мою интерпретацию. Я чувствую, как погружаюсь в эти всепоглощающие волны, как они уносят меня. Главное значение имеет не успешное исполнение пьесы, но та страстная и упорная борьба, настойчивость перед лицом каждой трудности, которая всегда приносит обновленную радость».

[vit]

такое поведение характерно больше для мужчин, чем для женщин))))

пишет мужчина (задетый женщиной), полагая , что так чувствует женщина

[Braziliana]

ну зачем же так ее опускать ниже плинуса((((
а может, она тоже влюбилась? а то понимаш, только у него любовь-мука, а у нее свинская любовь "чтобы развеять скуку"
в общем, несправедливо это все))
хотя стихи очень красивые. за душу берут.

[rummi]

1812. Картинки с выставки.

[Oves]

Вить, что за выставка?

[rummi]

"1812 год" -- торжественная увертюра для большого оркестра, написанная Петром Ильичом Чайковским.

"Картинки с выставки" - цикл фортепианных пьес Модеста Петровича Мусоргского.

[rummi]

А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

[rummi]

Биду Саяу 11.05.1902 - 12.03.1999 (настоящее имя Balduína de Oliveira Sayão ) родилась в культурной семье близ Рио-де-Жанейро. Ее отец умер, когда ей было пять лет, и ее мать всеми силами пыталась поддержать дорогостоящее обучение дочери пению. В возрасте восемнадцати лет одаренная девушка уже дебютировала в опере в Рио-де-Жанейро. После чего последовала учеба у известной Елены Теодорини, сначала в Бразилии и затем в Румынии, а затем занятия с известным польским тенором и педагогом, Жаном де Решке, в Ницце. В течение середины 1920-ых и в начале 1930-ых она выступала в Риме, Буэнос-Айресе, Париже, а так же в ее родной Бразилии.

В 1930 она дебютировала в Ла Скала в Милане и в следующем году успешно спела Джульетту в опере Гуно в Парижской Опере. Скоро она стала одной из ведущих лирико-колоратурных сопрано в Европе, особенно в Италии и во Франции. Ее репертуар включал Лучию, Амину, Эльвиру в "Пуританах", Зербинетту в "Ариадне на Наксосе" и другие роли.В феврале 1937 года, Биду Саяу дебютировала в Метрополитен Опере в роли Манон. Ведущей солисткой она оставалась до 1952 года. Пела вместе со всеми великими артистами своего времени. Своей несравненной органичностью и музыкальностью она несомненно оказала огромное влияние на всех певиц послевоенной поры, включая, конечно, и Каллас.

[rummi]

"Когда он поднимает руки от клавиш, они словно получают заряд высокого напряжения. Он горит, он рискует без оглядки, не боясь неизбежных потерь и крайностей, мазков. Его титанические усилия, однако не воспринимаются как карикатурные: огромное физическое и психическое напряжение контролируется музыкальным рассудком".

[radnn]

Ильич горел от подобных вещей, но не сгорел...

[rummi]

Полюбил я заоблачный шум
Над землею тоскующих птиц;
Красоту неисполненных дум
И печаль человеческих лиц.



--- Добавлено чуть позже ---

Ильич горел от подобных вещей, но не сгорел...

[rummi]

«Как-то раз мы с Пятигорским приехали, не условившись заранее, к Рахманинову домой — как всегда, около четырех часов дня. Пятигорский был с виолончелью, я — со скрипкой. Дверь нам открыла прислуга: «Тихо, тихо — хозяин спит...» (Днем, после русского обеда, Рахманинов обыкновенно отдыхал. Дом в это время замирал.) На цыпочках мы с Пятигорским вошли в гостиную. На пюпитре увидели ноты рахманиновского «Вокализа», который мы оба знали очень хорошо. Не сговариваясь, мы оба вынули инструменты из футляров и стоя начали играть «Вокализ» — тихо-тихо, в унисон, с разницей в октаву. Вдруг к нам вышел Рахманинов. Заспанный, он был похож на арестанта со своей короткой стрижкой и в полосатой пижаме с поднятым воротником. Без слов он подошел к роялю и, тоже стоя, подыграл нам аккомпанемент — но как! Когда мы все доиграли «Вокализ» до конца, Рахманинов все так же безмолвно ушел из комнаты — со слезами на глазах...»



Вокализ, опус 34, № 14 — песня Рахманинова, опубликованная в 1912 году как последняя из его «Четырнадцати песен, опус 34». Написанная для голоса (сопрано или тенора) с фортепианным аккомпанементом, она не содержит слов, а поётся на одном гласном звуке (на выбор исполнителя). Песня была посвящена Антонине Неждановой.

[rummi]

Раскрывает Осень ладони,
восковой умываясь листвой.
Облака, седогривые кони,
небеса наполняют тоской.

Уносясь в бесконечные дали
под кнутами суровых ветров,
пот холодный дождями роняют
на хребты Золотых Куполов.

Но Небесный Пастух непреклонен.
Оттого тяжела его плеть,
что страстями объятые кони
неспособны к Солнцу взлететь.

Где полёт их уже не стреножит
укоризны растерянный взгляд;
там любовь отравить не может
и не ищет пути назад.

[rummi]

Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.



«Золотой петушок» — последняя (из пятнадцати) опера Н.А. Римского-Корсакова. Первые музыкальные эскизы к ней появились в записных книжках композитора в октябре 1906 года. В августе следующего - 1907 года - партитура оперы была закончена. Последний год жизни композитор боролся с запретом цензуры на ее постановку. За два дня до смерти он писал своему издателю Б.П. Юргенсону: «Что же касается «Золотого петушка», то дело обстоит неблагополучно. Московский генерал-губернатор против постановки этой оперы и сообщил об этом в цензуру, а потому думаю, что и в Петербурге будут против» (от 6 июня 1908 года).
Опера в ее оригинальном виде, запрещенная к постановке цензурой, так и не была исполнена при жизни композитора. Премьера состоялась в театре С.И.Зимина в Москве 7 октября 1909 года, год спустя после смерти композитора.



"Живопись Коровина - дерзко-небрежная, грубая - казалась в XIX веке многим просто неумелой.



Никто тогда не подозревал, что и живопись, и краски в этих картинах - высокого достоинства, что автор их - настоящий живописец. Недоразумение в отношении к К. Коровину - самого плачевного свойства. Оно лучше всего доказывает, как далека русская публика вообще от какого-либо понимания живописи. Какая грусть, что этот огромный мастер, этот яркий самобытный талант, два раза затративший свои силы на такие эфемерные создания, как выставочные панно, все время тратящий их на еще более эфемерные создания - на театральные декорации, так, вероятно, и не получит возможности увековечить себя и одарить Россию истинно прекрасным, величественным произведением..."



Константин Коровин. Живопись. Театр.
К 150-летию со дня рождения.

Выставка работает с 29 марта по 12 августа 2012 года

Адрес : Государственная Третьяковская галерея, ул. Крымский Вал, д. 10, залы № 60–61

--- Добавлено чуть позже ---

Абсолютно бездарно организованная выставка, стоит отметить. Размещать в столь малой зале такое количество работ импрессиониста, абсолютно требующих пространства и воздуха для полноценного восприятия, просто недопустимо.

Шпроты паковать -- не Коровина смаковать.

[rummi]

Света первого сестра,
Образ нежности в печали,
Вкруг тебя туманы встали,
Как фата из серебра.
Поступь легкую твою
Слышит все, что днем таится.
Чуть вспорхнет ночная птица,
Грустный призрак, я встаю.

"Ее образ казался многим представителям музыкальной общественности (но отнюдь не публике) уже давно поблекшим, ее концерты - чистой формальностью, а ее игра - недостаточно техничной. Но так думали или говорили те, кто не слышал Элли Ней, те, кто повторял старые анекдоты о "вдове Бетховена", кто вовсе не хотел серьезно и объективно оценить деятельность этой значительной артистки. Конечно, у нее были свои особенности, определенная наивность, которая давала повод кое-кому объявить ее в наш технический век чуть ли не „живым анахронизмом"; но действительно непреходящими оставались и остаются ее сила высказывания, творческая фантазия, к счастью закрепленная на целом ряде пластинок. Она относилась к тем, естественно, редким личностям, которые олицетворяли непрерывность традиции, восходящей к истокам многих из исполнявшихся ею замечательных сочинений".

[rummi]

... Ленька Гульба с приятелями тайком напиваются и засыпают на рабочем месте. Их станки останавливаются. Ударник Борис обнаруживает это и пытается растолкать пьяниц. Рабочие, возмущенные поведением Леньки и его дружков, выгоняют их из цеха. Ленька хочет отомстить за то, что его выгнали с завода. Он подговаривает своих дружков заложить в станок болт, чтобы устроить аварию...



Сейчас трудно судить, конечно, что удалось в балете, а что – нет. Записей балета нет, осталась лишь музыка. И слушая ее - музыку Шостаковича - трудно отделаться от мысли, что иронии и сатиры там гораздо больше, чем захотели увидеть тогдашние критики. А может, как раз наоборот: увидели, услышали и очень хорошо поняли?
Премьера оказалась единственным представлением «Болта»: уже объявленные спектакли были заменены на «Дон Кихот». Через две недели, 21 апреля 1931 г., газеты сообщили, что «Болт» по решению руководства театра снят из репертуара, что композитор и хореограф готовятся радикально переработать балет. Но больше «Болт» на сцене не появился. Сюита из балета «Болт» была впервые исполнена в 1933.

[al88f]

Шпроты паковать -- не Коровина смаковать.

К сожалению Коровина знаю как больше как писателя, его мемуары о Ф.Шаляпине просто

[rummi]

Действительно, они были очень дружны -- даже дачи располагались поблизости. Думаю, вам стоит посетить выставку в ЦДХ. Заодно -- через этаж выставка "Искусство XX века", которую посещаю регулярно снова и снова.



"Помню, зимой, в Петербурге, жил я на квартире при правлении заводов и железных дорог С. И. Мамонтова. И в своей комнате делал эскизы к постановке Частной русской оперы Саввы Мамонтова, опере “Аленький цветочек” Кроткова.

К вечеру я приходил в ресторан Лейнера на Невском обедать с приятелем своим, дирижером оперы Труффи. Однажды я увидел Труффи в обществе молодого человека очень высокого роста, блондина со светлыми ресницами и серыми глазами.

Я подсел к ним за стол.

Молодой человек посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил:

— Parlate italiano?. [Говорите по-итальянски? (ит.)].

Я был жгучим брюнетом.

— Тебя все принимают за итальянца, — сказал Труффи, — да ты и похож.

Молодой человек, одетый в поддевку и русскую рубашку, показался мне инородцем — он походил на торговца-финна, который носит по улицам мышеловки, сита и жестяную посуду.

Молодой человек был озабочен и жаловался, что в Панаевском театре платят меньше, чем в Тифлисе.

— Пошлю-ка я их к черту и уеду в Тифлис. Что в Петербурге? Вот не могу второй месяц за комнату заплатить. А там тепло, шашлыки, майдан. Бани такие. И Усатов. У него всегда можно пятерку перехватить. Я ведь здесь никого не знаю.

Молодой человек был так худ, что, когда он ел, видно было, как проглоченный кусок проходит по длинной шее.

— Вот когда приедет Мамонтов, — сказал Труффи, — я поговорю с ним о тебе.

После обеда уходя от Лейнера, я видел, как у подъезда Труффи дал молодому человеку три рубля. И тот быстро пошел по Невскому.

Расставаясь с Труффи, я сказал ему:

— Постой, я сейчас зайду на Морскую, рядом, к Кюба, там наверное обедает Кривошеин, и узнаю у него, когда приедет Мамонтов. Да скажи, кто этот молодой человек?

— Это хороший голос, — ответил Труффи, — но несерьезный человек. Приходи в Панаевский театр, он там поет. Голос настоящий.

На другой день я зашел в Панаевский театр за кулисы, где увидел этого молодого человека, одетого Мефистофелем.

Костюм был ему не в пору. Движения резкие, угловатые и малоестественные. Он не знал куда деть руки, но тембр его голоса был необычной красоты. И какой-то грозной мощи.

Уходя, я взглянул на афишу у входа в театр и прочел: “Мефистофель — Шаляпин”.

Вскоре приехал Мамонтов. Утром он зашел ко мне. Смотрел эскизы.

— Костенька, — сказал он, — я теперь занят, а вы поезжайте к Кюба. Я туда приеду завтракать. Сейчас мне не до театра, важное заседание.

Проходя мимо конторы, я увидел сидящих за столами каких-то серьезных, хмурых людей. Сбоку на столах лежали большие бухгалтерские книги, счеты. Хмурые люди усердно что-то писали.

И я подумал:

— Как это все непохоже на то, что я делаю с Мамонтовым. На театр, оперу. Как это он все совмещает!

К завтраку у Кюба пришли Труффи, баритон Малинин, Чернов. В разговоре Труффи сказал:

— Этот трудный человек Шаляпин подписал контракт в Мариинский театр. Раньше я искал его на квартире, но его там уже две недели нет. Я давно хотел, чтобы вы его послушали. Вот он слышал его, — сказал он, показывая на меня.

— Вы слышали? — спросил С. И. Мамонтов.

— Да, — ответил я, — голос особенный, необычайный. Я никогда не слыхал такого. А сам худой, длинный, похож не то на финна, не то на семинариста. А глаза светлые, сердитые. Хороша фигура для костюма. Но костюм Мефистофеля на нем был ужасный.

Через три дня я услыхал из своей комнаты, что в дальнем покое, за конторой, кто-то запел.

— Шаляпин! — подумал я.

Я пошел туда. За роялем сидел Труффи, и Мамонтов смотрел на Шаляпина внимательно и пристально.

Я остановился у двери, против певца. У юноши как-то особенно был открыт рот, — я видел, как во рту у него дрожал язык и звук летел с силой и уверенностью, побеждая красотой тембра.

Вечером Мамонтов, перед отъездом в Москву, говорил мне:

— А Шаляпин — это настоящая сила. Какой голос! Репертуара, говорит, нет. Но поет!.. В консерватории не был, хорист, певчий. А кто знает, не сам ли он консерватория? Вы заметили, Костенька, какая свобода, когда поет? Вот, все поздно мне говорят. Контракт подписал с императорской оперой. Как его оттуда возьмешь? Да мне и неудобно. Одно, что ему, пожалуй, там петь не дадут. Ведь он, говорят, с норовом. Ссорится со всеми. Говорят, гуляка. Мы бы с вами поставили для него “Вражью силу” и “Юдифь” Серова, “Псковитянку” Римского-Корсакова, “Князя Игоря” Бородина. Хорош бы Галицкий был.

И Савва Иванович размечтался. Так размечтался, что на поезд опоздал.

Надо послать за Труффи и Малининым.

Приехали Труффи и Малинин. Поехали все искать Шаляпина. Он жил на Охте, снимая комнату в деревянном двухэтажном доме, во втором этаже, у какого-то печатника. Когда мы постучали в дверь, отворил сам печатник. Рыжий, сердитый человек. Он осмотрел нас подозрительно и сказал:

— Дома нет.

— А где же он, не знаете ли вы? — спросил Мамонтов.

— Да его уж больше недели нет. Черт его знает, где он шляется. Второй месяц не платит. Дает рублевку. Тоже жилец! Приедет — орет. Тоже приятели у него. Пьяницы все, актеры. Не заплатит — к мировому подам и вышибу. Может, служба у вас какая ему есть? Так оставьте записку.

Помню, в коридоре горела коптящая лампочка на стене. Комната Шаляпина была открыта.

— Вот здесь он живет, — показал хозяин.

Я увидел узкую, неубранную кровать со смятой подушкой. Стол. На нем в беспорядке лежали ноты. Листки нот валялись и на полу; стояли пустые пивные бутылки.

Мамонтов, приложив клочок бумаги к стене, писал записку. Спросил, повернувшись к Труффи:

— Как его зовут?

Труффи засмеялся и сказал:

— Как зовут? Федя Шаляпин.

Записку оставили на столе и уехали ужинать к Пивато. У Пивато Труффи заказал итальянские макароны и все время разговаривал по-итальянски с Мамонтовым о Мазини.

*

Прошло больше года. Ничего не было слышно о Шаляпине: Но Савва Иванович не забыл Шаляпина. И сказал мне раз:

— А я был прав, Костенька, Шаляпину-то петь не дают. И неустойка его всего 12 тысяч. Я думаю, его уступят мне без огорчения, кажется его терпеть там не могут. Скандалист, говорят. Я поручил Труффи поговорить с ним. Одна беда: он больше, кажется, поет в хоре у Тертия Филиппова, а ведь Тертий мой кнут — государственный контролер. Он может со мной сделать, что хочет. Уступит ли он? Тут ведь дипломатия нужна. Неустойка — пустяки, я заплачу. Но я чувствую, что Шаляпин — уника. Это талант. Как он музыкален! Он будет отличный Олоферн. Вы костюм сделаете. Надо поставить, как мы поставили “Русалку”. Это ничего, что он молод. Начинайте делать эскизы к “Юдифи”.

Я удивлялся С. И. Мамонтову: как он любит оперу, искусство, как сразу понимает набросок, эскиз, хоть и не совсем чувствует, что я ищу, какое значение имеет в постановке сочетание красок.

А все его осуждали: “Большой человек — не делом занимается, театром”. Всем как-то это было неприятно: и родственникам, и директорам железной дороги, и инженерам заводов."

[rummi]

Ветерок проскользнёт украдкой
в мягких косах плакучих ив;
утирая слезу заплаткой,
станет вдруг, как они, молчалив.

Вспомнил молодец зимнюю вьюгу,
закружившую в танце его;
как они отдавались друг другу,
пеленой накрывая село.

А потом, зарываясь в сугробы,
сладко спали, лишённые сил;
и тела их дышали любовью,
от которой снежок искрил.